Александр ОГНЁВ * ЗВОНОК ИЗ МОСКВЫ Рассказ Степан Степанович Морозов, внешне невзрачный, приземистый и скуластый, с небольшими колючими глазами, сидел за письменным столом в своей забитой книгами и журналами маленькой комнате, которая была и кабинетом и спальней, и просматривал только что вынутые из почтового ящика газеты. В областной газете ему бросилась в глаза статья о безобразно хищническом отношении к лесу в его родном районе. Вспомнилось, как он, двенадцатилетний мальчишка, вместе с другими подростками старательно окучивал там маленькие бледно-зеленые сосенки. Год назад, отдыхая на милой родине, он сходил в тот лес и пришел в восторг от стройных, высоких, светящихся на солнце деревьев. Какой великолепный светлый бор! А много-много лет назад там случился небывало жуткий пожар, маленький Степа что есть силы помчался вслед за мужиками, прибежал туда и растерянно, в полном смятении смотрел, как яростно пылали несчастные елки и сосны, как скачущее с треском и дымом пламя легко перебрасывалось от одного гибнущего дерева к другому, неистовая жара от разбушевавшегося моря огня не позволяла людям приблизиться к ним. Теперь же ничто не напоминало о давней лесной трагедии. Как быстро, неудержимо несется неумолимое время... Ни с того ни с сего вдруг пришла ему на память любимая песня "Мне кажется порою, что солдаты...", и он тихонько, чуть слышно запел ее, но вскоре замолчал: что-то сердце дало себя чувствительно знать, в голове сильнее обычного зашумело и зазвенело. Это преследует его давным-давно, с тех пор, как в мглистый февральский вечер 1944 года совсем близко от него, прямо в траншее, разорвался тяжелый немецкий снаряд, после чего он очнулся в медсанбате и больше недели не говорил и не слышал.

Он чуть вздрогнул, когда резко заголосил телефон, не привык еще к нему, его установили всего лишь три дня назад. Поспешив поднять трубку, буркнул "Слушаю", его спросили приятным баритоном:

- Степан Степанович? - получив подтверждение, многозначительно, со странным властным оттенком сообщили: - Вам звонят из приемной депутата Верховного Совета СССР Бориса Николаевича Пономарева. Не отлучайтесь, пожалуйста, вскоре он будет разговаривать с вами.

Это несказанно изумило Морозова, ему показалось, что какая-то неведомая сила пытается выбить его из привычной жизненной колеи и вовлечь в заманчиво необычный мир, неожиданно переломить его критический настрой по отношению к власти. Собственно, решил он, если все трезво взвесить, разговор с высоким московским начальством теперь ему не особенно нужен и, наверное, бесполезен, следует махнуть рукой на то, что местные власти устроили постыдную волокиту с установкой телефона.

Пять лет он терпеливо ждал своей очереди, а потом, видя, как другим ставят телефоны, а ему отказывают, используя разные - зряшные, подчас смехотворные - отговорки, сильно возмутился очевидной несправедливостью, почувствовал себя до глубины души оскорбленным, взорвался заявлениями, настрочил их целый десяток - и деловито-рассудочных, и чрезмерно гневных, и даже, можно сказать, попахивающих антисоветчиной. Одно из них, крайне резкое по содержанию и тону, он отправил в Москву, депутату Б.Н.Пономареву, перед выборами тот выступил в университете, вел себя достойно, говорил дельно, умно, в меру откровенно.

Через месяц Морозова пригласили на беседу к заместителю председателя горисполкома. Подтянутый, со вкусом одетый, он всем своим видом, самой душевной тональностью разговора явно демонстрировал свое горячее, прямо-таки неукротимое желание как можно быстрее, сейчас же помочь просителю. Сначала он без всякой утайки рассказал про убийственно тяжелое положение работников городских властей, такое, что хоть плачь: все они от нечеловеческой перегрузки вот-вот получат инфаркты, и, пожалуй, надо заранее вызвать "скорую помощь". И при такой чудовищной занятости краснощекий заместитель председателя уделил Морозову целый драгоценный час: полагая, что тот в политическом смысле полный невежда, он нарисовал ему удручающую картину международной обстановки и многозначительно подчеркнул, что надо всем честным советским людям учитывать ее чрезмерную сложность и не забывать о гнусных кознях западных держав. Заметив кислый скепсис и нетерпение, отразившееся на хмуром лице жалобщика, говорливый заместитель советской власти перешел к обстоятельной характеристике неотложных городских проблем и, привлекая красочные подробности, поведал о разительном неблагополучии с городским транспортом, о неразрешимых трудностях с водоснабжением в "Южном", том самом новом поселке, где проживает сидящий перед ним простоватый и, видно, мало разумный автор до неприличия дерзкого заявления.

- Понятно, что недовольных хоть пруд пруди, строчат жалобы кто куда горазд, но они все равно к нам, грешным трудягам, приходят. Подмахивать резолюции легко, - он пальцем указал на лежащее перед ним заявление Морозова. - Самое главное - суметь помочь трудящемуся человеку, - дружелюбно улыбнувшись, заключил симпатичный исполкомовец. - А с телефоном сущая беда, - он, донельзя расстроившись, огорченно махнул рукой, - но в ближайший год мы вам его установим. Даю слово. Достанем кабель, подведем к вашему дому, достроим в "Южном" телефонную станцию - и все будет в порядке.

В общем, Морозов вышел из горисполкома не солоно хлебавши, а через неделю случайно узнал, что кабель-то к его дому давным-давно проведен. Словоохотливый радушный чиновник разыграл перед ним нехитрую шаблонную сценку по укрощению настырного просителя. Морозов гневно чертыхался, не находил себе места от возмущения: как же можно так беззастенчиво лгать, бессовестно обманывать людей? Разрушать у них всякую веру в элементарную справедливость власти? Ведь такая вопиющая безнравственность поведения чиновников уничтожает основные идеологические скрепы государства. Он послал новое - кипящее негодованием - заявление опять на имя Б.Н.Пономарева. Прошел месяц, другой, третий - и никакого отзвука, никто ему не удосужился ответить. Он терялся в догадках. Сведущие люди ему объяснили, что неосмотрительно опускать серьезные письма-жалобы, предназначенные Москве, в местный почтовый ящик, их могут задержать, не отправить по назначению. Не поверил он этому, не хотел думать, что можно докатиться до такого маразма, но третье заявление, переполненное беспощадными обличениями, отправил, будучи в Москве. В нем яростно клокотали такие оскорбительные для власти рассуждения, переходящие в тяжелые политические обвинения, что его друг, многоопытный Иван Сергеевич Шикин, полковник в отставке, остроумный выдумщик, умеющий великолепно имитировать чужие голоса, прочитав копию послания, горько усмехнулся, задумчиво покачал головой и рассудил, что теперь начальству предстоит решить: либо установить несносному жалобщику телефон, либо, закусив удила, попытаться отправить его в тюрьму или психушку за явную антисоветчину, за непозволительно дерзкое утверждение, что местная власть прогнила до основания, что телефоны устанавливаются по блату и за взятки.

Вскоре Морозова вызвали в обком партии. Выпив 30 сердечных капель, внутренне ощетинившись, не ожидая ничего хорошего от предстоящего разговора, заранее приготовившись к спору, он, постучавшись, вошел в кабинет заведующего промышленно-транспортным отделом. Молодой, одетый в новый серый костюм обкомовский работник поднял на него свои серые глаза, хмуро отозвался на приветствие, кивнул на стул, предложив сесть, и перестал интересоваться вошедшим человеком, словно бы специально подчеркивая свое безразличное, если не брезгливое, отношение к нему. Опустив взгляд на коричневый стол, он неторопливо перелистал лежащие на нем бумаги, куда-то позвонил, обстоятельно поговорил о каком-то совещании и потом, глядя в большое окно, нудным глуховатым голосом равнодушно сообщил Морозову, что в "Южном" сейчас нет свободных номеров, когда появятся - ему поставят телефон. Злые вопросы он мастерски, как бы между прочим бесстрастно отфутболивал, словно всю жизнь только и занимался этим. Он занервничал лишь тогда, когда Морозов с гневным возмущением сказал о том, что месяц назад в соседнем доме поставили телефон работнику магазина, у которого нет никаких преимуществ по сравнению с ним, инвалидом войны. Загнанный в угол партийный чинуша не на шутку рассердился - даже покраснел от возмущения - и больше всего от того, что сидевший перед ним жалобщик разговаривал с ним слишком свободно, без какой-либо дрожи в коленках, и было совершенно ясно, что у него совсем нет даже самой малой толики уважения к людям власти. Такому, конечно, надо сразу, очень решительно указать на его маленький шесток, и партийный функционер с оттенком мстительной злости отрезал:

- Нам лучше знать, кому устанавливать телефон. Вас спрашивать не будем!

- Зачем вы вызвали меня? Вот такие, как вы, привели Польшу к политическому кризису и нашу страну доведете до катастрофы. Я напишу в газете, как и кому ставят в нашем городе телефоны. До свидания, - резко хлопнув дверью и сразу же мысленно осудив себя за это, Морозов ушел.

Выходя из здания обкома, открыв входную дверь, он зашатался, схватился за нее, но неудачно, она отпрянула от него, он плюхнулся на пол, собравшись с силами, поднялся, положил валидол под язык и медленно-медленно отправился домой. Он подошел к скамейке на троллейбусной остановке, сел и более часа ждал, когда же ослабеет тяжесть в левой стороне груди, а голова будет менее сильно кружиться, не так остро ощутимым, болезненным в ней станет тяжкий шум и звон. Домой он приплелся сам не свой, бледный, очень усталый, сразу же принял валидол, выпил стакан воды, разделся и улегся на диване, обедать не захотел, жена, окинув его встревоженным взглядом, поняла его состояние и ничего не стала выспрашивать.

Через день ему передали, что из обкома позвонили в университет и предложили утихомирить зарвавшегося профессора, все еще не научившегося, как надо вести себя в кабинетах солидных руководителей. Но как бы там ни было, а через два месяца после этого неприятно-нервного разговора телефон ему установили, нашли все-таки номер. Кто решил прекратить позорящую власть волынку, он не узнал, да и не очень-то хотел узнавать.

Опять в коридоре зазвонил - вызывающе громко, радостно - телефонный аппарат. Слышимость отличная, грудным приятным голосом спросили:

- Степан Степанович? Здравствуйте! С вами говорит Пономарев. Как у вас настроение? Улучшилось? Свое заявление, как я понял, вы писали в сердцах. Допекли вас чинуши. Телефон у вас работает нормально?

- Нормально! Большое спасибо вам, Борис Николаевич! - от радости у Морозова, как говорится, в зобу дыхание сперло. - Очень вы помогли мне. Настроение у меня хорошее. Простите меня за резкость в письме. Я никак не ожидал, что вы берете на заметку разного рода просьбы. Удивительно и приятно то, что вы сами проверяете, как выполняются указания. Благодарю вас!

- Бюрократов у нас в переизбытке. Избавиться от них крайне трудно. Если появятся у вас серьезные проблемы, приезжайте ко мне. Я вас обязательно приму. Желаю вам успехов в работе! Всего доброго!

- Большое, огромное спасибо вам! Всего доброго!

Морозов положил трубку, но от телефона не отходил, ошеломленный, очень обрадованный случившимся, он не мог избавиться от неожиданных впечатлений. В его взбаламученной душе стало кое-что медленно переворачиваться, царапая, несколько нарушая давно сложившиеся нелестные представления о порядках в родной стране.

- С кем ты так подобострастно разговаривал? - не без скрытой насмешки спросила его жена, выйдя в коридор.

- С Борисом Николаевичем Пономаревым.

- Опять шуточки? Придумай что-нибудь другое. Более правдоподобное. Зачем секретарю ЦК партии разговаривать с тобой по телефону? Кто ты такой, чтобы он удостоил тебя подобной чести?

- Не шучу. На самом деле он разговаривал, - недовольно, с нервной возбужденностью ответил он. - Сам бы не поверил, если бы о таком кто-то другой сказал. А позвонил он для того, чтобы проверить, выполнено ли его распоряжение.

Нет, подумал он, к счастью, не все прогнило у нас. Не все правители покрылись гнусной бюрократической коростой. Можно в конце концов добиться справедливости! Растроганный вниманием высокого начальства, Морозов пришел в свою комнату, сел за стол, начал писать статью о Шолохове, но сразу понял, что сегодня не самое подходящее время для такой работы, мешают нахлынувшие впечатления, и отложил бумагу в сторону, погрузившись в глубокие раздумья. Разные мысли устало замельтешили, причудливо сменяя одна другую.

Из-за своего неуживчивого характера он после службы в армии пять раз переезжал из одного города в другой, и везде вокруг него накалялась обстановка, становилась все более невыносимой и заставляла его снова мотаться по белому свету. Он не раз давал себе зарок не увлекаться обличением власти. Можно обжечься на этом раз, ну два, три, но нельзя же быть таким дуралеем, чтобы бесконечно разбивать свой собственный лоб (он же не казенный) об одну и ту же непробиваемую стену. Ведь плевки против ветра попадут тебе же в лицо. Надо вести себя мудрее, лучше угадывать, чувствовать ту тонкую, едва уловимую грань, когда борьба за справедливость становится бесполезной и грозит сильно осложнить твою жизнь пагубными последствиями. Стычки с сильными мира сего ни к чему хорошему не приводили и в конце концов пообломали Морозова, он стал вести себя осмотрительнее, но все равно в последнее время у него испортились отношения с начальством. Этого он не хотел и в общем-то не ожидал. Выступая первым на многолюдном торжественном вечере, посвященном А.Фадееву, он без всякого умысла ни слова не сказал о Л.Брежневе, ему казалось само собой разумеющимся: отмечается юбилей известного писателя, и он поступит дурно, явно унизительно для всех присутствующих, если в такой час будет верноподданнически, по сути дела лицемерно расписываться в любви к генсеку. Но его дружно опровергли выступившие после него московский писатель А.Алексин и местные ораторы, с блеском продемонстрировавшие, как надо восторженно восхвалять престарелого партийного вождя.

Уже на следующий день Морозова вызвали прямо с лекции к секретарю обкома КПСС, бдительному стражу идеологических устоев жизни, который, насупив бесцветные брови, с угрюмой озабоченностью заявил, что в его речи многие заметили политический "подтекст", прямой вызов официальной пропаганде. Зачем надо было хвалить Фадеева за то, что он отказался от предложения написать биографию Сталина, за то, что он защищал Ю.Либединского, когда того исключали из партии? Секретарь помолчал и, отведя глаза от неразумного смутьяна, как бы нехотя заявил о его не полном соответствии должности заведующего кафедрой. Морозов попросил уточнить, в чем же конкретно заключается "подтекст" его выступления, что он исказил, характеризуя писателя, ведь отмеченные им эпизоды подчеркивали прежде всего его порядочность, принципиальность. Обкомовский секретарь буркнул, что надо лучше понимать руководящую роль партии в нашем государстве, и перевел разговор на недавний случай, когда Морозов пытался воспротивиться тому, чтобы в школьном лектории заменить лекцию, посвященную военной прозе, разбором сочинения Леонида Ильича "Малая земля". Донесли, оказывается, и об этом в обком. Тогда работник общества "Знание", столкнувшись с несогласием Морозова, удивленно, с недоумением глазел на него, как бы спрашивая: "Откуда ты, такой храбрый, а вернее сказать, отпетый дурак, нашелся?"

Вскоре обком партии создал внушительную комиссию для проверки работы руководимой Морозовым кафедры. Целых два месяца члены комиссии придирчиво изучали планы и протоколы заседаний кафедры, ходили на занятия, беседовали с глазу на глаз со студентами, читали его монографии и статьи, посылали их на рецензии. Они по крупицам собирали обвинительный материал, но его оказалось мало для серьезных выводов. Наконец дотошный идеологический ревизор Ветров, высокий, узколицый, с острым носом и таким же острым подбородком доцент соседнего вуза, преподаватель истории КПСС, по тайной подсказке заклятых факультетских "доброжелателей" Морозова, познакомился со списками текстов, рекомендуемых для обязательного изучения студентам, и - к своей радости - обнаружил там зияющий провал - работ Брежнева в них не было. А ведь только что за подписью самого министра В.Елютина пришло инструктивное письмо №2 от 4 января 1982 г., в котором предлагалось "обеспечить глубокое изучение всеми преподавателями, студентами, учащимися, аспирантами, сотрудниками учебных заведений" книги Л.И.Брежнева "Воспоминания". Наконец-то попался много возомнивший о себе несговорчивый литератор, который был то ли аполитичным человеком, то ли скрытым диссидентом, теперь ему никуда не деться от неопровержимых обвинений, недруги в университете сладостно затаили дыхание в предвкушении скорого низвержения своего ненавистного оппонента, известного своим русофильством.

Разговор состоялся в деканате факультета. Привыкший изрекать непререкаемые истины Ветров, поджав тонкие губы, беспощадно простреливая Морозова холодными голубыми глазами, всем видом подчеркивая свою общественную значимость, деловитую сосредоточенность на беспощадном разоблачении идеологического диверсанта, с показным недоумением развел широко руками и ядовито спросил его:

- Во всех вузах, на всех кафедрах изучаются труды Леонида Ильича, а почему вы соизволили их игнорировать?

Морозов, понял, что он дал маху, опростоволосился, обстановка сложилась не в его пользу, и решил не лезть на рожон и миролюбиво сказал:

- Для изучения "Воспоминаний" можно использовать разные пути и формы, но вы, видимо, правы, я внесу работы Леонида Ильича в список обязательной литературы.

Все-таки дрогнул он, смирил свой бунтарский нрав, даже согласился выступить на посвященной "Воспоминаниям" университетской конференции. Не захотел он в далеко немолодые годы опять мыкаться по белому свету, искать (в какой раз!) новое место работы. Он подумал, что, может быть, если будет совсем невмоготу, стоит съездить к Пономареву и снова попросить помочь ему.

Чтобы освободиться от тяготивших его тревожных мыслей, ему захотелось окунуться в мир воспоминаний о дальнем-дальнем военном времени, когда он, как ему казалось, был наиболее чист в своих устремлениях, в этом он находил спасительное успокоение и оправдание своей жизни. Его крайне расстраивало то, что он не может связаться ни с одним из тех солдат, с кем вместе воевал в пехоте-матушке. Недавно добрая знакомая, профессор кафедры русского языка, с радостной заинтересованностью сообщила Морозову, что по местному телевидению ему передал привет фронтовой товарищ, его однополчанин, проживающий сейчас в Алтайском крае. Это была огромная нечаянная радость, выходит, остался в живых еще один... Но кто это? Изо всех сил напрягая свою память, он пытался угадать, бледными тенями всплывали в его сознании лица солдат, но вспомнить их фамилии он не мог. Слава Богу, теперь он напишет ему письмо и сделает все, чтобы встретиться с ним. Как это будет здорово! Им есть что вспомнить и обсудить! Он сразу же позвонил в редакцию телевидения, очень просил, слезно умолял сообщить фамилию и адрес того, кто поздравил его со славной победой, но редакторша категорически, с металлическим оттенком в голосе и непонятной брезгливостью ответила, что с такими просьбами обращаются многие, выполнить их никак невозможно, а вот почему невозможно, не захотела толком объяснить.

- Его невеселые раздумья прервал позвонивший ему Иван Сергеевич, который, спросив о том о сем, деловито поинтересовался, какое у него настроение. Морозов ничего не стал говорить о неприятных переживаниях, связанных с работой комиссии и неудачной попыткой узнать адрес товарища по войне, если их исключить, то он чувствовал себя неплохо. Он сразу же сообщил другу о необычном звонке из Москвы и добавил, что у нас не так уж все скверно, не так безнадежно, как раньше им казалось.

- Значит, дружище, у тебя резкая перемена настроения, теперь "все хорошо, прекрасная маркиза"? Верно я понял? А ты не сочиняешь, не врешь? Станет секретарь ЦК звонить провинциальному профессору? Что, у него без тебя мало дел? - подчеркнуто недоверчиво, явно насмешливо, что не могло не задеть Морозова, спросил Шикин. - Честное слово, звонил Пономарев. Зачем мне лгать?

- Вот уж сам не знаю, зачем тебе это понадобилось. Ты сейчас похож на наивного пионера, который бездумно дает честное слово. Не надо так безответственно бросаться им. Вообще-то - скажу тебе откровенно - ты давно у меня на подозрении. Не обижайся на сермяжную правду: живет в тебе закоренелая хлестаковщина. Любишь ты присочинить, приврать, профессия литератора наложила на тебя неизгладимую печать. Готов поспорить, что из Москвы никто тебе не звонил.

Это было уж слишком, надо все-таки знать какую-то меру в шутках. Они были давними друзьями, не пропускали удобного случая пошутить, а подчас и поиздеваться друг над другом. Но сейчас умный, язвительный Иван Сергеевич, отлично знающий, с кем как надо разговаривать, демонстративно перешел ту внешне невидимую грань, которая отделяла шутку, пусть тяжеловесную и даже не очень приятную, от прямого, больно царапающего душу оскорбления. Вдруг Морозов снова услышал приятный грудной голос Бориса Николаевича, повторившего свою фразу "Если появятся у вас проблемы государственного значения, то приезжайте ко мне в Москву". И опять нормальный голос Ивана Сергеевича: "Теперь ты убедился, что пари я наверняка выиграю. Я ведь все помню, что говорил тебе от имени Пономарева".

Морозов задохнулся от поразившей истины, в таком очумелое состояние его мог ввергнуть, наверное, только внезапный удар зимней молнии. Прошла минута, другая и неудержимый хохот неотвратимо взорвал его, он хохотал от всей души на всю квартиру, на весь дом, на весь город. Ничего не поняв, жена с недоумением, чуть ли не испуганно смотрела на него. Он долго, очень долго не мог успокоиться. Все, кому он потом рассказывал о великолепной проделке своего закадычного друга, с удовольствием хохотали, потешаясь над наивным чудаком, сохранившим в себе кое-что от простоватого деревенского парня. Сам Степан Степанович, называя себя дураком, вполне законченным идиотом, много раз при воспоминании о звонке из Москвы заливался безудержным смехом. Но неудержимо шло, бежало время - и все больше в его настроении проступало грустное недоумение, тягостное непонимание того, что творилось вокруг...