Людмила ПАВЛЕНКО * ЦАРИЦА ГРОЗНОГО ЦАРЯ
(главы из повести)
Василисе впервые за несколько месяцев пребывания в царских палатах стало так страшно здесь, что одна мысль сверлила мозг весь этот день: «Бежать!»

Садится ли за трапезу, слушает ли в саду вместе с боярынями старую сказительницу, проверяет ли вместе с кравчиней работу белошвеек - эта мысль настигает ее и пронзает и тело, и душу. Разит, как молния! Как пригвожденная, царица замирает, распахнув в ужасе глаза. Стоит забыться ей, уйти в дела, вдруг - р-раз! Вот оно, вспыхнуло моментальной вспышкой предгрозовой зарницы, ударило волной смертного страха, сжало до боли сердце, стиснуло... И лишь одно желание - бежать!

Да зачем она здесь?! Да что с ней сделалось? Что за морок, что за напасть, что за дьявольское наваждение?! Ей стал люб царь?! Этот зверь алчный? Который отнял ее мужа, осиротил детей, а ее самоё, словно падаль, бросил на растерзание опричникам?! Этого зверя называет она возлюбленным и мужем-повелителем? Да что же это приключилось с ней?! Она забыла все. Все! Как над ней измывались, как изгадили тело и душу, забыла свои муки и эту боль, которую уже нельзя было и вытерпеть, спасение от нее виделось лишь в смерти... Она тогда очнулась среди трупов, в грязи, в крови, нагая, избитая, с раскинутыми ногами и руками, как сломанная кукла, выброшенная на помойку. Над ней стояли ее дети и свекровь, все белые от ужаса, с обведенными черными кругами глазами после бессонной ночи. Она сначала не узнала их, а они не узнали ее в этом истерзанном и неожиданно ожившем трупе. Был предрассветный сумрак над Москвой, когда старуха с Машенькой и Феденькой вылезли осторожно из погреба, в котором им повелел спрятаться Мелентий. Он услышал крики с соседних дворов, увидел зарево от подожженных изб, успел спрятать детишек и мать, а жену и себя уберечь не сумел...

И Василиса все это забыла! Шла во дворец с единой мыслью - отомстить! Око за око! Зуб за зуб! А вместо этого? О, Господи... Лобзала руки погубителю...

Она-то мнила, что сошла с ума, когда ответила на поцелуи Девтялева. А на самом-то деле тогда, когда в доме ее принимали государеву сваху! Лукавила! Сама себе лукавила! Все было ложь и наваждение. Убеждала себя, что при первом же случае вонзит нож ему в грудь. А ведь знала, знала себя со своей заячьей душонкой! Храбрая с виду только, а коснись дела - куда вся храбрость улетучится! Ведь Темрюковича тогда не заколола. А он сам вложил в руки ей кинжал булатный. Не смогла! Мгновенно, как во сне, увидела эту картину: вот он падает, держится за живот, смотрит в небо, хрипит, изо рта вырывается пена кровавая, и у нее - руки в крови. Липкая, вязкая и несмываемая кровь. И все дни ее жизни потом - страх и безумие.

Она не сможет отомстить. Так что же делать?! Бежать. Бежать, только бежать! Скоро вернется царь - об этом поведал новый вестник. И кто он, кого ей Бог послал гонцом?! Темрюкович! Злодей ненавистный, которого два года не видала и забыла о самом его существовании. И вот он появился. Для чего? Чтобы напомнить ей о прошлом, чтобы сказать то, что сказал.

Начал ползучий гад с поклона, с вестей о том, что царь-де взял город Лаудон и ныне должен награждать на поле бране своих храбрейших воевод - кого золотой цепью, кого золотыми же медалями.

Награда золотом в России почиталась, была весьма значительной - сего металла здесь не добывали. Хотя купцы и обещали, что в скором времени их рудознатцы непременно отыщут его у подножия Азов-горы, но пока были лишь догадки да слухи, что по речушкам у Гумёшек крестьяне моют потихоньку золотишко, да сбывают досужим купцам. Одним словом, раздача самых почитаемых наград из золота - свидетельство победы и скорого возвращения ратников.

- Царь просил передать на словах, - заявил утром постылый гонец, - чтоб царица готовила пир для воинов и для всех горожан в честь победы. И еще повелел сказать тайное слово государыне...

И не успели опомниться и сама Василиса, и все присутствующие, как Темрюкович шагнул к трону и прошептал ей прямо в ухо:

- В полночь. В царском саду.

Вот тогда Василисе и стало жутко во дворце. Душа перевернулась, опрокинулась, как плод во чреве матери, созревший для родов. Душа царицы восхотела выйти из тела вон - так невозможно стало жить на белом свете.

Пробродивши весь день по дворцу, как лунатик, к вечеру Василиса изнемогла настолько, что решила пойти утопиться в пруду. Взяв зачем-то кинжал из потайного ларца, в котором спрятала его спервоначала, замыслив месть царю, Василиса, давно проведанными ею подземными ходами вышла к полуночи к пруду в царском саду.

- Что тебе надо?! - начала она сходу, едва завидев Темрюковича, - я вот сейчас тебя убью и скину в озеро!

Темрюкович расхохотался:

- Ты что, царица? Ты белены объелась, что ли? Я стою тут, тебя не трогаю... Ты что?!

- Зачем звал? - спросила гневно Василиса.

- Царь приказал сказать тайное слово - вот и звал.

При свете ущербной луны можно было прекрасно разглядеть наглое выражение лица кабардинского князя.

- Ах ты, ирод, ах ты нехристь проклятый, - сквозь зубы процедила Василиса, - ничего царь тебе не приказывал! Врешь ты все, врешь - по глазам твоим вижу, бесстыжий! Запугать меня хочешь? Подчинить себе? Не выйдет! Я - царица, а ты - мой раб, прах у ног моих, знай свое место! Понимаю, зачем меня звал. Думал, я испугаюсь, думал, я прибегу к тебе и сама, своей волей... Прочь! Прочь с глаз моих долой! Не люб ты мне, и ненавижу я тебя, поганого, и никогда не стану полюбовницей такого пса смердящего! Вот зачем я пришла - сказать тебе, что заколю вот этим самым кинжалом, что в руке моей, если не уберешься в свое княжество горское, в свое гнездо разбойничье!

- Не уберусь. - Голос Черкасского стал жестким и сухим.

- А пришла ты сюда как раз-таки и именно потому, что боишься. Я ведь царю могу шепнуть на ушко: вспомни, де, государь, сколь опричников побывало на сей бабенке! Обманом заползла в твои палаты, прельстила, зная, что ты мог забыть со временем, да и запоминать-то было в те поры ни к чему, мало ль было таких потаскух... Черкасский не успел договорить - Василиса рванулась к нему, взмахнула рукой с зажатым в ней кинжалом, ударила - и князь упал.

Она попятилась, отбросила кинжал и опрометью кинулась назад, к тайному лазу.

Когда царица скрылась с глаз, кусты неподалеку колыхнулись, и на поляну вышел Девтялев. Он наклонился над Черкасским, затем взял его за ноги и потащил в сторону пруда.

- Ты пошто волочешь князя, как бревно?

Иван в ужасе уставился на Темрюковича.

- Да пусти ноги, что вцепился? - Михайло Темрюкович встал, отряхнулся, подтянул голенища сапог и сказал усмехаясь:

- Что, концы в воду, да? Ишь, заступник!

- Господи! - широко перекрестился Девтялев, - вот оборотень-то... Она ж тебя... ножом! А ты целехонек!..

- Заговоренный, - глумился над Девтялевым Темрюкович, - это ты только, русский Иван, всем доверяешь, никого не проверяешь. А у меня башка, - он постучал себя по виску пальцем, - шибко умная. Знал, с какой бабой заговор затеял, знал, какой будет разговор - загодя пододел кольчугу под кафтан.

- Так зачем ты ее разозлил-то?!

- А чтоб с ума сошла.

Черкасский весело расхохотался.

- Пускай побесится царица. Тьфу! - он сплюнул. - Какая царица?! Такую шлюху в моем княжестве каменьями бы забросали! А эта вон - к царю в постель залезла. Ну, русские Иваны! Ну вы дурни!

Девтялева всего колотило.

- Мстишь? За что?! Не далась тебе, да? Как же - ты родовитый князь, брат покойной царицы Марии Темрюковны, а эта женщина тебя не восхотела... За то и мстишь!

- Мне шлюха не нужна. Я презираю ваших баб. Комолые коровы. А эту вовсе не хочу. Да и познал ее давным-давно. Царь-то забыл, как после новгородского погрома, когда казнил изменников в Москве, велел мне изрубить в куски ее Мелентия, а женушку убитого и мы с царем попознали, и еще целая орава опричников вослед за нами... Так что такую шлюху не по чину желать князю природному. Такая шлюха годится в жены разве что вашему царю.

У Девтялева ум зашел за разум.

- Да ты... Ты врешь! И как смеешь, холоп царя, так его лаять?!

- Говорю, что хочу. Я сам князь. Мне некого бояться тут. Да царь и не узнает. Ты же ему не передашь мои слова. Потому что тогда я на тебя челом бить стану.

Глаза Ивана округлились.

- За что-о?!

- А ты забыл, как тешился весной в садочке с Василисушкой? Забы-ыл?! Ух! Вспомнить не могу - как вы там сладко забавлялись. Сам захотел.

Черкасский вновь залился смехом.

- Ребятушки! Ко мне! - зычно взревел Иван.

Из-за деревьев выступила стража.

- Взять князя!

Стрельцы вмиг окружили Черкасского, скрутили ему руки за спиной.

- Да ты что?! - изумленно вскричал кабардинец, - ты что - вправду дурак?! Тебя казнят вместе со мной, когда скажу, как ты в садочке...

- Князь Михайло Черкасский! - перебил Девтялев Темрюковича, - ты изыман по государеву указу! Подозревая за тобой измену, царь послал меня вслед за тобой с приказом взять тебя под стражу, ежели подтвердится твое лукавство противу государя либо государыни. Я с моими стрельцами явлюсь послухом в том, что подозрения в твоей измене подтвердились.

Под гром труб, барабанов и тулумбасов, под торжественный благовест колоколов на всех церковных колокольнях, возвращался с победой великий государь Всея Руси. Его войско, уставшее в походах и грозных сечах, смотрело гордо и победоносно. Полки шагали вслед за конницей и повозками с ранеными. Празднично развевались над головами воинов знамена и хоругви. Потери русичей были невелики, да и вообще эта молниеносная война не была кровопролитной - многие крепости сдавались добровольно. Лишь город Венден был подвергнут ужасной каре. Русские воеводы - Салтыков и Голицын - отдали приказ не трогать жителей, но немцы, испугавшись грозного царя, укрылись в замке, начали стрельбу, и царь разгневался... Он повелел разбить пушками замок. И тогда осажденные, которым не было уже спасения, решили: умрем, но не дадим себя на муки - подорвем замок!

Даже пасторы, бывшие там, одобрили это решение. Магистерский дом обложили порохом, причастились святых тайн и поднесли горящий факел к куче пороха. Погибли целые семейства с малыми детьми - все, кто укрылся в крепости. Остальные жители города, находившиеся вне ее стен, испытали все ужасы мести нападавших. Непогребенные трупы лежали вокруг города. Весть о венденской каре неслась впереди войска русичей. Доннебург, Трикату, Шмильтен сдались без боя, а в Вольмаре царь Иоанн отпраздновал победу - закатил пир российским воеводам и знатным литовским пленникам. Он одарил их кубками и шубами и на торжественном застолье, гордый и сияющий, произнес речь, которую закончил словами: «Идите к королю Стефану, убедите его заключить мир со мною на условиях, мне угодных, ибо рука моя высока. Вы это видели. Да знает и он!»

Не забыл грозный царь и изменника Курбского. Он написал ему: «Мы, великий государь всея России, - к бывшему московскому боярину. Смирение да будет на языке моем и в сердце. Ведаю свои беззакония, уступающие только милосердию Божию, оно спасет меня по слову Евангельскому, что Господь радуется о едином кающемся грешнике более, нежели о десяти праведниках. Сия пучина благости потопит грехи мучителя и блудника! Нет. Не хвалюся честию, честь не моя, а Божия. Смотри, о княже! Судьбы Всевышнего. Вы, друзья Адашева и Сильвестра, хотели владеть государством. И где же ныне? Вы, сверженные правосудием, кипя яростию, вопили, что не осталось мужей в России, что она без вас уже бессильна и беззащитна. Но вас нет, а тверди немецкие пали перед силою креста животворящего! Мы там, где вы не бывали. Нет, ты был здесь, но не во славе победы, а в стыде бегства, думая, что ты уже далеко от России, в убежище, безопасном для измены, недоступном для ее мстителей. Здесь ты изрыгал хулы на царя своего. Но здесь ныне царь, здесь Россия! Чем виновен я пред вами? Не вы ли, отняв у меня супругу милую, сделались истинными виновниками моих человеческих слабостей?! Говорите о лютости царя, хотев лишить его престола и жизни! Войною ли, кровию ли приобрел я государство, быв государем еще в колыбели?!

Не хочу многословия, довольно и сказанного. Дивися промыслу небесному, войди в себя, рассуди о делах своих! Не гордость велит мне писать к тебе, а любовь христианская. Да воспоминанием исправишься, и да спасется душа твоя».

Иоанн взял себе после победы титул верховного повелителя Ливонии и велел в тамошних церквах написать строки стихов, сочиненные им самим на немецком языке, что в переводе означало: «Есмь Иоанн, государь многих земель, исчисленных в моем титуле. Исповедую веру предков своих, истинно христианскую, по учению св. апостола Павла, вместе с добрыми московитянами. Я их царь природный: не вымолил, не купил сего титула. А мой царь есть Иисус Христос».

И вот теперь Москва встречала победителя. Весь город высыпал на улицы, как и в тот день, когда русское войско провожали на битву. Прошло всего два с половиной месяца, и за это короткое время русичи взяли 27 городов!

- С нами Бог! - говорили московиты и плакали - теперь уже от счастья. Народ не просто ликовал - люди падали ниц перед царственным всадником, целовали стремена его белого скакуна, стремились дотронуться до носков запыленных сафьяновых сапог.

И с хлебом-солью в окружении свиты вышла его встречать сказочной красоты царица.

Государь спешился под гром кремлевских пушек и взошел на помост, устланный коврами. Крики стихли, народ восторженно ждал слов царя.

- Немецкие твердыни пали! - прокричал Иоанн, и вся площадь ответила ему мощным «ура!», не смолкавшим долгое время.

- Перед силою и отвагою русичей не устоит ни один ворог наш! - продолжил Иоанн, - на землю нашу покушаются со всех сторон, но ни пяди ее не дадим иноземцам, а ту, что кривдой отняли, - вернем, как вернули ныне наши владения в Южной Ливонии. Русский народ терпит и клевету, и поношения, но стояла Великая Русь и в веках стоять будет! Подкупают враги моих неверных слуг, дабы изменой и коварством изнутри расшатать державу, хулу возводят на меня, царя и государя русского, и никогда не успокоятся, потому что им Русь - что кость в горле. Может, молва неправедная и самого меня переживет, может, напишут искусители после кончины моей в своих скрижалях поношения, что я-де был злодей и пес злобесный - может статься и это. Коли теперь, когда я жив, бывший слуга мой Курбский лает непотребною лаей меня в своих писаниях - то что стоит оболгать государя умершего, когда не сможет встать из гроба и защитить себя? Но верю: русский народ меня запомнит, как собирателя земель и сокрушителя злокозненных врагов наших.

Ныне вернулись мы с дружиною, одержав многие победы. И вы встречаете меня, как некогда встречали после взятия царства казанского. Возблагодарим же господа Бога за благодать его и милость. Слава Всевышнему! С нами Бог!

Долго еще бурлила площадь, где были выставлены позже в честь победы накрытые столы для всего честного народа. И только к вечеру Москва чуть-чуть угомонилась.

Ночь на столицу пала теплая, душистая. Разнотравье осеннее отдавало последние медовые усладительные запахи. Воздух настаивался ими до густоты, дурманя головы, и без того упившихся хмельными медами московитов.

Царь и царица вышли в сад. Осенняя изморозь еще не коснулась ни деревьев, ни трав, еще не зябли ночью птицы, сонно бормочущие что-то в ветвях. Светила полная луна, как при начале их разлуки, и сад стоял, не шелохнувшись, точно замер, оцепенел от предчувствия и ожидания.

- Вот и вернулся к тебе царь, моя царица, - сказал Иван.

Заметил ли он, что его подруга сидела на пиру рядом с ним молчаливая и безучастная? Заметил. И бледность щек ее ненарумяненных тоже увидел. И тени под глазами. И то, что изумрудные глаза царицы потухли, более не излучают сияния, взгляд их остановился на чем-то не видимом для окружающих, на чем-то непонятном для нее самой и страшном.

Увидел государь Иван Васильевич и кое-что еще. Ивашка Девтялев сидел, насупившись. В другое время за один его суровый вид на честном пиру поколотил бы. Но... Батюшка-царь невольно их соединил незримой нитью - Василису и Девтялева. И сам изумился - почему? Что-то похожее сквозило в их отрешенных лицах, был одинаково остановившимся их взор. Греха прелюбодеяния здесь явно не было - после сладких утех люди смотрят иначе. И тут... Как будто грех иной, более тяжкий, придавил этих двух.

Царь не спросил у Василисы ни за столом, ни при луне в саду, что с ней. Он держал ее руку и вдыхал сладкий запах увядающих трав и осенних цветов.

- Не хочу о битвах сейчас вспоминать, - говорил он тихонько, шагая по пролегшей между деревьями тропе и ведя за собой Василису, - я тебе сказку лучше расскажу. Жил-был царь православный в одном государстве. И были земли у него - много земель. Дед его собирал эти земли, отец собирал. И сам царь тоже. Хотел он иметь державу крепкую и обширную, чтобы устроить в ней все благолепно и благопристойно для подданных своих. Но вишь, как складывалось у него - царь на гору, а черт его - за ногу. Ступнет - согрешит, ступнет - согрешит. Задумал царство православное по всей земле устроить этот глупый царь, а и в той, коей владел этот дурак, порядка не навел и благолепия не сотворил для подданных. Ну не дурак ли?! А? Скажи, царица, сильно глупый царь из моей сказки?

Он повернул жену к себе лицом и заглянул ей в глаза. От луны Василиса казалась еще бледнее, чем в палатах при свете многих свечей.

Неподалеку хрустнула ветка, оба вздрогнули и посмотрели в ту сторону. Из тени выступил Иван Девтялев.

- Государь, поклонился он, - прости, что в неурочный час тебе челом бью.

- Да ты не бьешь челом, ты едва голову склонил передо мною, - усмехнулся Иван Васильевич и сжал руку жены, - ну, говори, зачем явился.

- Мною изыман князь Черкасский Михайло Темрюкович, - доложил Девтялев.

- Государь! - закричала царица, - я убила его!

Как мало времени было отпущено Ивану Грозному для торжества его побед! Как мало времени было отпущено колоколам на храмах для праздничного благовеста!

Уже через четыре для после гуляний погребальные хоры запели в Успенском соборе. Золотою парчой накрыт был гроб красавицы царицы, а в изголовье, опершись на посох, стоял седой старик, еще четыре дня назад бывший крепким и моложавым мужем.

Иван Васильевич не стал расследовать вины Михайло Темрюковича - он просто посадил его на кол. Князь оказался хлипким - к утру преставился. Ивашку Девтялева содержали в пыточной, приковали цепями к стене, но не пытали. Зато досталось доктору Бомелиусу - как оказалось, он тайно пел в уши царю мерзкие речи о царице Василисе. Возводил клевету на нее, уличал во всевозможных грехах: и в колдовстве, и в сношениях с дьяволом, и в прелюбодеянии. Первый между услужниками Иоанна оказался последним, и был безжалостно казнен. Казням и пыткам были преданы также и ревностные в годы опричнины окольничие Петр Зайцев и Григорий Собакин, пали князья Куракин с Бутурлиным и, обвиненный в чародействе, князь Воротынский, лучший из русских воевод...

Через неделю после казней и похорон царицы Иван Васильевич посетил в пыточной Ивашку Девтялева.

Выслав всех из подвала, он остался один на один с истощенным от добровольной голодовки закованным в цепи узником.

- Ну, здравствуй, тезка, - сказал царь, тяжело опускаясь на трон.

- Здрав буди, государь, - хрипло ответил Девтялев.

- Готов к смерти?

- Готов, государь.

- А к пыткам готов ли?

- Готов.

Царь вздохнул.

- Знаю, проговорил он, - знаю. Ну а теперь ответь мне: зачем ты заколол мою юницу?

Оружничий молчал. Ввалившимися глазами, сверкавшими в полумраке склепа, он смотрел на царя и, казалось, смеялся, внутренне торжествуя.

- И что дались вам мои жены? - вопрошал тихо царь, обращаясь скорее не к Девтялеву, а к кому-то, кто над ним, к какому-то высшему судие, разрешавшему эти беззаконные деяния, - что вы их травите, пошто вы им кинжал под сердце вонзаете? Пошто? Пошто их убиваете? Не меня, душегуба-мучителя, а их, невинных? Зачем вам нужен такой царь - убитый горем, мстительный? Зачем вы не хотите иметь государя светлого, праведного, с необагренными в крови руками?

Он снова тяжело вздохнул.

- Господи, Господи! Сползаются одне лишь гады к трону. Жалят в самую душу... И ты шипишь на них и тоже жалишь в ответ, аки аспид. Когда ж оно наступит-то, благолепное царство? Вот зрю сейчас перед собой все троны, все престолы, бывшие на земле до нас... И везде кровь! И везде у ног кесарей - гады! Ад - на земле, а не у сатан.

- Кто ж виноват? - разжал вдруг спекшиеся губы Девтялев, - не вы ли сами, кесари, гадов вокруг себя плодите? Каждый свой шаг неправедный готовы оправдать тем, что гады вас раззадоривают на убийства, на кровь, на месть!

- Вот-вот, - подхватил радостно Иван Васильевич, - срубишь одну голову - ан глядь, три выросло на ее месте! Все знаю, мужичок, и все я ведаю. Эка, надумал обличать меня! И это ведал я - не зря же отослал твоих тюремщиков - при посторонних, чай, негоже слушать хулы и поношения государю, а? Теперь же, безо всех, давай! Ну, чего замолчал? Больше изобличишь меня - скорее сгинешь. Долго ждать смерти - невозможное мучение. А станешь изрыгать хулы - глядишь, я сам в тебя кинжал всажу, скоро преставишься тогда, без пытки.

Ты потому ведь ее убил? Думал, я в пытке изгаляться над ней стану? Дурак. Какой же ты дурак... Легкой смерти восхотел дать царице. А я хотел ей легкой жизни дать, понятно? Что? Что смотришь так? Не ожидал? Ну вот и кайся. Вот и терзайся во все минуты, сколько отпущено тебе Господом Богом. Откуда было знать тебе, убогому, что ты сгубил последнюю мою надежду?! Эх, Ивашка, Ивашка... Да неужто ж ты думал, что все, в чем признавалась она тогда, в саду, для меня новость?! Я все знал. Все. И первую вину ее - невольную, которую виной-то нельзя назвать, а только горем, великим горем для несчастной моей ясыньки. Горем, которое ей я принес! Я, кровопивец!.. Когда увидел... после всего... хотел, чтоб молния меня на месте поразила. Истерзанного ангела увидел... Словно сама матушка-Русь - святыня, общая душа наша - лежала у ног коня моего испоганенная и поруганная... Думал, мертва она... А Бог Живой совершил чудо - и оживил ее, и послал Свыше этот дар мне, многогрешному... Не уберег!..

Вот так, Ивашка. Я и второй ее грех знал. И даже сам толкнул ее на то, чтобы с тобой тогда... Ты думал - Годунов послал тебя следить за ней? Я через Годунова. Хотел взять ее в жены вместо Анны, но видел: горе помрачило ее разум, только и думает, где в меня нож всадить сподручней. А уж о том, чтоб возлюбить меня, как я, до слез, возлюбил, о том и речи нет. Посылая такого красавца тайком наблюдать за ней, только на то я и надеялся, что ты растопишь ее сердце заледенелое...

Ну вот теперь ты знаешь все. На том с тобою и простимся.

Царь хлопнул в ладоши - и в тот же миг в подвал вошел пыточных дел мастер.

- Сними с него оковы, - хмуро приказал ему царь.

Тот быстро и сноровисто исполнил приказ.

- Вон! - сказал царь.

Палач исчез.

- Вон! - повторил, не глядя на Девтялева, Иван Васильевич.

Тот смотрел на царя и не двигался с места.

- Чего ты ждешь? - царь вскинул брови. - Я не казню тебя. И не надейся. Так и живи. Так и носи свою вину. Пошел отсюда.

Девтялев покорился. Шатаясь, спотыкаясь на каждом шагу, он медленно поднялся по ступеням и вышел, затворив за собой дверь.

Царь остался один в подземелье. Он сидел в темном склепе, пропитанном кровью, и грезил наяву. Мнилось ему, что видит душу Василисы. Она стала жар-птицей! И распускает свои перья, и любуется их переливчатым, сказочным многоцветьем, и воркует-смеется, призывая Ивана полюбоваться тоже на нее и на царство, в котором она оказалась - там зеленая травка-муравка, там красные огромные цветы как жар горят, а по холмам зеленым вьется синяя речка с чистой живой водой.