В.КИРИЛЛОВ * ПОПРАВКА ДЖЕКСОНА

Чуть свет Куделин гладко выбрился, истопил печь, поставил под занетку картошку на сметане и двинул через хваченную ночным морозцем колдобистую улицу к соседке. Дом Нюры Барановой считался в Нивицах заместо лавки - Васька, сынок Нюрин, крутился в Двинске в коммерции, ухитрялся подбрасывать мамке на распродажу ржаную мучицу, сахар, реже - стиральный дешевый порошок, но неизменно товар первой необходимости - винишко.

Нюра, недавно вышедшая на пенсию, низкорослая, ядреная еще бабенка со свежей завивкой на крашеных охрой коротких волосах, встретив Куделина в чистенькой нахоленой прихожей, шутканула:

- Нашему бы седню, Ляксеич, да семеро ножек. Ай праздник какой?

- Женюсь, Анют, - в желтоватых куделинских глазах сверкануло озорство.

- Ма-ать твою душу яти-и! - Нюра, притворно зевнув, всплеснула ручками и, хлопнув себя по бокам, выставила ножку вперед. - Не меня ль сватаешь? Ай недалугая? Ай расхолюза?

Нюра, с тех пор как погиб на лесозаготовках, угодив под дерево, ее муж, вдовствовала.

Куделин, случалось, захаживал к ней на вечерний огонек, и было у них меж разговором такое, о чем нивицкие знали.

- Не тебя, Анют! - рубанул Куделин. - Тяги у меня, понимаешь, к тебе нету. По объявлению вот...

- Ну, блин, даешь, Ляксеич! - нервным, искусственным смешком сыпанула Нюра. - Тя-агу ему, загумы-ызе, пода-а-вай, бл-ин... Ну-ну, тяни...

Оставив давненько имевшую на него виды Бараниху в душевных расстройствах, Куделин взялся собирать стол, к которому и брал у Нюры пару бутылочек вишневой наливки. Принес из чулана загодя наваренный бараний холодец, жареных налимов, соленья-варенья...

Глядя, как ловко он, хлесткий, жилистый, управляется, трудно было представить, что шел Куделину восьмой десяток. Да и как не обмануться, если носился он по округе на мотоцикле с коляской, щелкал из дробовика рябчиков на Николиной Горе, содержал в исправном виде огород, живность - кур да поросенка? Разве когда разволнуется не в меру, руки начинали дрожать, что у алкаша, - памятка от военной контузии под Великими Луками.

И немудрено, что резв, прыток, потому что аккуратист - везде старался знать меру, делать по правильности. Причем правильность эта часто переходила в расчетливость и даже скупость: в долг Куделин давал с обязательной распиской, когда полагается вернуть; в еде лишних калорий ни-ни, упирал на растительное; выпивал не больше пары рюмок. Имелся у него для подобных целей специальный серебряный лафетничек, который Куделин носил при себе на цепочке, пристегнутой к брючному ремню.

Возможно, по причине его скупости, педантичности не больно жаловали Куделина дети - сын и дочка, живущие в Питере, которым он положил подушевой налог на свое содержание. Мол, растил, кормил я вас, золотые мои, теперь ваш черед батьке подмогнуть. Дети исправно присылали по двести рублей, которые он складывал на черный день.

Соседи же недолюбливали Куделина за начальственную привычку, чтобы слово его брало верх, оказывалось крайним. «Все-то вы правильно сказали, но с одной поправочкой», - говаривал он и тут же приводил свои поправочки. Допустим, Эльцин - он, конечно, пьяница и сумасброд, но все равно выдающаяся личность, потому как дозволил свободу совести и предпринимательству. Американец, он, конечно, обнаглел, вел себя в Югославии, как фашист, но с ним, американцем, идет к нам, в Расею-матушку, цивилизация. Или Васька Баранов - конечно, жулик, но, с другой стороны, жить умеет, иномарку купил. В лесопункте на собрании все выступят, последним Куделин слово берет: «Все, товарищи, было сказано верно, недостатки у нас есть, как им не быть? Но с одной поправочкой - баланс в положительную сторону очевиден».

Из-за этой черты и прозвище приклеилось. Вышло так: бражничали у Марфушки Никифоровой по случаю приезда в отпуск ее брательника-северянина, тот спорил-спорил с Куделиным и, не выдержав, психанул: «Ну тя к черту, у тя на все своя поправка, как у Джексона». Никто в Нивицах про поправку американского сенатора, ограничивающую нашу торговлю с Америкой, понятия не имел, но пошло-поехало с той поры к месту и не к месту: «Джексон да Джексон».

Он не серчал, ему даже нравилось быть «Джексоном с поправкой», этим он как бы самоутверждался, приобретал значительность - не с ханыгой каким-нибудь сравнивают - с самим сенатором. Сенатор этот, прознал со временем, к своему разочарованию, Куделин, был чернокожим, потому и факт этот держал Иван Алексеевич при себе.

Склонность поправлять, наставлять являлась, однако, скорее не следствием врожденного в натуре, а результатом долгой работы Куделина директором лесопункта. Много лет был он в округе царь, бог и воинский начальник. И хотя лесопункт из-за переруба лесосеки давно ликвидировали, руководящее положение Куделина по отношению к нивицким сохранялось и выражалось в разнообразных проявлениях. Сынка Нюриного от тюряги спас - дали тому за хулиганство условно после того, как съездил Куделин в Двинск к районному прокурору. Медпункт не позволил закрыть, отослав письмо в область...

Скольким начальникам сплавил он подешевле лес и пиломатериал, один Бог ведает, разве упомнишь всех? Некоторые оказались благодарными, откликались на просьбы, чтобы иметь еще и моральное право на баньку по-черному, считавшуюся главной нивицкой достопримечательностью. Гуляла даже легенда, как парились в баньке с привезенными фартовыми дамочками начальник облуправления лесного хозяйства и какой-то зам. зав. подотделом из Москвы по фамилии Хавкин и, как, напившись врассизо, чуть было не спалили они баньку.

Женился Куделин на своем веку дважды. Первая супруга вскоре после войны померла от туберкулеза, вторая - десяток годков тому назад, от инфаркта. Ясное дело, невест, вековух, вдовушек воз и маленькая тележка. С одной учился в школе, с другой работал в лесопункте, с третьей, Нюрой Барановой, сызмальства жили по соседству. Знали друг дружку как облупленные, до мельчайшей захмычки, причудинки, и знание это притерлось, приелось до скучной обыденности, отчего, наверное, и не было у Куделина этой столь важной и необходимой в общении мужчины с женщиной тяги, про которую неосторожно, от фонаря ляпнул он Нюре Барановой.

Теплилось в душе полузабытое, но не ушедшее с годами навсегда ожидание необычного, волнующего ощущения, которого он не испытывал в тоскливом скопидомском одиночестве давно. Потому и согласился на уговор Любаши, приславшей питерскую газетку с подчеркнутым красным фломастером объявлением: «Ищу любую возможность обустроиться в жизни при надежном, нескучном мужчине до 60 лет. Врач, кандидат медицинских наук, беженка из Азербайджана. Обращаться: Гатчина, улица Декабристов, общежитие. Апресян Зое Николаевне».

Волнуясь, Куделин написал дрожащей рукой ответ: прочитал-де ваше объявление, проявил к нему интерес, а посему не могли бы вы, любезная Зоя Николаевна, приехать в Нивицы: кто знает, может, и зажгут два одиночества у дороги костер. Про костер для образности добавил, чтобы не подумала, будто Куделин какой-нибудь там сухарь. А подписался «бывший руководитель лесного хозяйства, пенсионер», чтобы не посчитала, что какой-то завалящий мужичонка откликается. В постскриптуме добавил и о детях, особо подчеркнув, что дочка у него историк-лингвист, сын - преподаватель военного училища связи.

Вчера с почты доставили телеграмму, из которой следовало: Зоя Николаевна приезжает тверским автобусом, просит ее встретить. Куделин, не единожды перечитав телеграмму, собрался с духом, стал готовиться. Перво-наперво решил истопить баню, чтобы помылась гостья с дороги, продумал, как себя держать, чтобы не ударить в грязь лицом во время застольной беседы.

Отыскал на всякий случай блокнот с позабывшимися есенинскими строчками, переписанными по молодости в Нивицкой библиотеке: «Вы помните, вы все, конечно, помните, как я стоял, приблизившись к стене...» Стихи в его взаимоотношениях с женщинами обычно срабатывали на все сто. А еще гармошка, которую он много лет на брал в руки, а теперь, достав из шкафа, попробовал на звук и порепетировал дребезжащим, как расстреньканная балалайка, голосом: «Хараша-а страна-а Ба-алга-ария, а-а Ра-а-сеи лучше не-т». В целом «план мероприятий» выглядел так: а) обед; б) помывка в бане; в) познавательная прогулка на житовский мост со спуском к реке; д) ужин с песнями и стихами; в) ... Многоточие после «в» подразумевало некоторую интимность означенного пункта...

Закончив сервировку стола, Куделин прошелся мокрой тряпкой по завосоленному полу и, вырядившись в темно-коричневый с наградными планками на пиджаке костюм, позвонил в Двинск редактору районной газеты Кузькину. Кузькин, весельчак и балагур, знаток великого множества частушек с картинками, узнав, в чем дело, вмиг согласился приехать, и это вселило в Куделина уверенность: хорошо, что не один он будет на первых порах - Кузькин-то за словом в карман не полезет.

...В это время Зоя Николаевна, слегка полноватая, но еще фигуристая женщина сорока шести лет, сидела у окна автобуса и с интересом созерцала белизну проплывающих мимо, не сдавшихся пока весне снегов, скособоченные домики умирающих русских деревень, редкие фигурки стоящих на обочине плохо одетых и мрачных людей, и ей было тревожно оттого, что ехала она в непривычную для себя жизнь. Ей хотелось обрести покой, уют, отойти от нескончаемой полосы страданий, выпавших на ее долю в последние годы. Но удастся ли? Приглянется ли она человеку с красивой русской фамилией Куделин, что откликнулся на ее объявление в «Невском вестнике»?

В девяносто втором во время погромов в Баку убили ее мужа, Рафика, отставного полковника, и она, заведовавшая отделением в санатории для партноменклатуры, вынуждена была вместе с Зарой Осиповной, матерью мужа, спасаться бегством. Тучная добрая армянка, с больными, отечными от диабета ногами, Зара Осиповна скончалась на пароме, когда он увозил их от разъяренной толпы все сокрушающих на своем пути узколобых националистов. Пришлось Зое Николаевне, преодолев страх, возвращаться с гробом обратно, чтобы похоронить мать рядом с Рафиком. В их трехкомнатной квартире к этому времени уже жили чужие люди, захватившие не только саму квартиру, но и мебель, книги, другое годами нажитое небогатое имущество привыкшей мотаться по гарнизонам офицерской семьи.

Проводить в последний путь Рафика и Зару Осиповну помогали бывшие сослуживцы мужа, сами сидевшие на чемоданах, спешащие уехать от разгула тупой средневековой жестокости, охватившей, подобно чуме, мирное, дружное доселе сообщество людей разных национальностей. Почти каждому из них очень неплохо жилось в Баку при Союзе, пока не разбудил, не подбросил кто-то гнусную бациллу, направленную против армян, а уж следом - и против русских. Впрочем, за армянами, русскими хлынул в срединную, бедную и забитую Россию, превосходя первых по численности, поток азербайджанцев. И это показывало: жизнь в Азербайджане при новой власти старой партноменклатуры сделалась несносной для всех.

Гол как сокол, без верной опоры, которой всегда был Рафик, Зоя Николаевна через бывшую однокашницу по мединституту пристроилась педиатром в Зеленогорскую участковую больницу неподалеку от Гатчины. Окружная администрация помогла с жильем, приобретя за свой счет половину деревянной развалюшки, и жизнь, казалось, понемножку налаживалась, приобретала осознанный смысл. На работе, хотя и была она не по привычному размаху и лоску, все шло складно. Сын, получивший после училища назначение командиром мотострелкового взвода в Мулино, присылал нежные письма и обещал привезти в отпуск девушку по имени Валя. Землю взяла себе Зоя Николаевна под картошку, сослуживцы помогли посадить...

Но тревожный вещун продолжал преследовать, заставляя замирать сердце, когда слушала она сообщения из Чечни, куда посылали мулинских ребят. Сердце не ошиблось: в январе девяносто пятого пришло из военкомата сообщение, что Артемка пропал без вести в бою за Грозный, и весь окружающий мир для нее померк, растворился в новой боли.

Мужнину пенсию Зоя Николаевна не оформила, не смогла получить необходимых бумаг из учебной части, где он служил, - видать, затерялись в кутерьме; своя зарплата - мизер, но помогли коллеги - врачи, медсестры, голь перекатная, скидывались дважды, и она ездила в Чечню, совала, моля о помощи, деньги таким же горемычным, замученным войной чеченским бабам. В ростовском госпитале, теряя сознание, осматривала неопознанные трупы - хоть бы похоронить по чести, но не было нигде ни могилки, ни Артемкиного тела. Позже разыскала в Подмосковье одноногого сержанта, который в том страшном бою был с ее сынулей в одном БТРе. Чеченцы не стали добивать сержанта, оставив его, истекающего кровью, умирать мучительной смертью, но, подобранный своими, он выжил, а что сталось с лейтенантом Апресяном, не знал. Видел, мол, живым несколько минут после того, как подбили их БТР: отстреливался Артем из автомата, и кровь струилась по его лицу...

Так сынок ее, единственная оставшаяся радость и надежда, ушел в небытие.

Боль иссушила, вывернула Зою Николаевну наизнанку. После скитаний по Чечне, мытарств по военным ведомствам, переписок с ними она производила на окружающих гнетущее впечатление. То молчала днями, то заговаривалась у постели больного ребенка, гладила его по голове, называя Артемушкой, то срывалась в истерику, крича на все отделение, что Ельцин - убийца и бандит, а Россией правит «пятая колонна». Видимо, утомившись терпеть это, главврач, добрый и безвольный Проничкин, отмазавший с помощью коллег своего сынка от армии, издал приказ о ликвидации детского отделения и сокращении штатов. Зоя Николаевна оказалась единственной, кто подпал под сокращение...

Родных у нее, кроме тетки и двоюродной сестры, перебивающихся кое-как в архангельском захолустье, не было, помощи ждать не от кого. Устроилась по случаю на время уборщицей в райповский магазин, но скоро его скупили чеченцы, зарплату платить перестали, выдавая потерявшими кондицию фруктами. А однажды наглый и развязный хозяин магазина Али с русским грузчиком Васькой Хананаем пригласили ее в подсобку и, угостив вином, поочередно надругались. Али тыкался вонючей мордой в ее лицо, царапал грудь черной щетиной, заламывал руки и, насильничая, приговаривал: «Эт те, бля, за Аргун, эт те, бля, за Шатой, эт те за Грозный...» Хананай, образина с отечным лицом, стоя на стреме, закусывал вино разложенной на тарном ящике килькой и подхихикивал: «Сма-ачная еще, Зойка-то».

Расхристанная, в синяках, Зоя Николаевна приплелась к участковому. Выслушав ее рассказ, жирный усатый кавказец развел руками: «Ты бы, мать, гордилась, а то жаловаться. У Али двух братьев убили на той войне». Однако формы ради взял с нее письменное объяснение, составил протокол, заметив, что, поскольку свидетелей у нее нет, дело дохлое. Она к главе поселковой администрации, и тот посоветовал написать в горотдел жалобу. Зоя Николаевна послушалась, а месяцем позже загорелся ее дом, и она чудом выскочила в окно, потому что огонь бушевал с приходу. Из вещей интуитивно прихватила кое-что из верхней одежды да альбом с семейными фотографиями, который сдала на хранение в сейф комендантши общежития в Гатчине, куда ее временно пристроил, чувствующий, видимо, свою вину перед нею, Проничкин. Туда дошла до нее от больничных весть, что Али убили в Питере, в бандитской разборке, а Хананай опился на его поминках. Есть, видно, Бог, думала она, но легче ей от этого не стало.

Иногда Зоя Николаевна, зарегистрировавшаяся на бирже труда и выхлопотавшая-таки пенсию за мужа, брала альбом на вечер, перелистывала и, всматриваясь в счастливые, добрые, радостные лица Рафика, Артемки, Зары Осиповны, своих, давно умерших в той архангельской деревне, где оставались тетя и сестра, родителей, думала: «Неужели это было? Вечера в Доме офицеров? Хор, в котором она пела вместе с другими офицерскими женами? Отпуска в Сочи? Поход на байдарках по северной таежной речке?» Все, все рухнуло, как песочная крепость. Нет ни Рафика, ни Артемки, и самое страшное, невообразимое: нет Родины, способной помочь защитить, а вместо власти кучки наглых ублюдков, которые делят, рвут на части, марают ее, некогда взрастившую их. За кого погиб ее Артемка, тысячи других молодых и красивых парней? За Березовского? Черномырдина? Гусинского? Смоленского? За прочую сволочь, которой есть дело в России лишь для одного - для наживы? Мысли об этом угнетали сильнее всего...

Впрочем, Путин почему-то рождал у нее ощущение надежды, она даже отписала ему письмо с просьбой помочь найти место гибели сына, и от того, что ответ из Кремля на адрес общежития пришел быстро, надежда укрепилась. А следом письмо от Куделина, чем Зоя Николаевна поделилась с соседкой по комнате, старой журналисткой, бежавшей из Абхазии. Немало повидавшая и имевшая, по ее словам, в юношестве роман с Константином Симоновым, та присоветовала ехать: «Хуже не будет, Зоя, вдруг и мне старичка сыщешь».



...Куделин пришел на остановку за полчаса до прибытия тверского автобуса. Народу сгуртовалось негусто: двое ребятишек из Нивицкой школы, Коля Рыженков, работавший когда-то в лесопункте трактористом, с утрянки уже поддатенький.

- Как жизнь? - формально спросил его Иван Алексеевич.

- Жись - тока жмись, - ехидно усмехнулся махонький утконосый Рыженков.

- Ты че, Ляксеич, расфуфырился? - удивился и, не дожидаясь ответа, гоготнул: - Бабу, грят, выписал по объявлению, да?

«Во трепалка, Нюрка-то», - Куделин молча отошел по обочине в сторону и, чувствуя, как мелкой дрожью зашлись кисти рук, взялся для успокоения прохаживаться вдоль шоссе до моста и обратно. Река внизу, под горой, обозначила весну темными промоинами от берегов, съедаемый солнцем снег искрился, пуская по закрайкам сугробов к мосту тоненькие мутные ручейки. Но не это, не скорая весна волновали сердце Куделина, а предчувствие скорой встречи с незнакомкой, и, чтобы не высказать, утаить свое волнение, он и отошел от назойливого Рыженкова. Но тот его не оставил.

- Ляксеич, хошь некдот? Приходить, значить, мужик к дохтуру и грит: «На одну всберусь - ничаго. На другую - тоже ничаго. А на третью - одышка береть». Дохтур грит яму: «Я, дед, на онну сберусь, отдышацка потом невмочь, не то что на трех». А дед ему: «Ты про што подумал? Я жа про ступеньки грю тебе...»

- Па-ашол!! - багровея, крикнул Куделин. - Я те шмаргану! Я те сопатку начищу!!

- Ты че, электорат твою харизму?! - обидевшийся его резкостью, Рыженков смиренно удалился, Куделина колотила нервная дрожь. Несмотря на означенные выше недостатки, был он частью своей души - натура романтическая, увлекающаяся, за что, наверное, его и любили женщины. Случалось, по весне, по мокроступью, на двое суток уходил к озеру Лебединец и, затаившись на ветхих бревнушках с военных времен оставшейся лежневки, выслеживал черного аиста. Держалось там с незапамятных времен одно гнездовье. Насмотрится, нарадуется и - обратно к дому, до которого по самой что ни на есть таежной глухомани верст эдак двадцать. И сейчас, думая о Зое Николаевне, он строил планы, как пойдут они к черным аистам или на Мантихинский омут за голавлями, как научит он ее стрелять из ружья, ездить на мотоцикле, косить сено, а тут Рыженков с этим анекдотом.



...Вишневый «Икарус» плавно выкатился из Ерохинской ямки и, мягко прошуршав шинами по мокрому асфальту, затормозил у остановки. Куделин внутренне собрался, но постарался изобразить раскованное выражение лица, намереваясь сказать Зое Николаевне какую-нибудь простецкую фразу вроде: «Ну вот и встретились». В это мгновение из автобуса вышла белокурая женщина в норковой шубке с большой сумкой в руках. Куделин, мгновенно осознав, что это она, та женщина, что и ответила на его письмо, подбежал к ней и остановился рядом, забыв вконец отрепетированную фразу и боясь признаться, что это он пригласил ее приехать к нему: слишком молода, красива была женщина, никак не тянула на те шестьдесят, о которых сообщила в письме.

- Все мое приданое, - сухо сказала она, кивая на суму. Ощутив растерянность сухонького старичка, подошедшего к ней, Зоя Николаевна тоже сразу ощутила, что приглашение пришло от него, хотя и выглядел он гораздо старше того возраста, о котором сообщал.

- Ляксеич! Семь футов под килём! - крик садящегося в автобус Рыженкова помог Куделину выйти из оцепенения.

- В ногах правды нет. Растерялся, понимаете ли. Как не растеряться? - пробормотал он, забирая суму, и они пошли к дому, до которого от остановки с километр.

С первого взгляда на незнакомку Куделин понял: она ему не пара, и зря, конечно, послушался он Любашу, затеяв дурацкую переписку. На миг он представил, как поехидничает Бараниха и сколько сплетен наплетут в Нивицах, где всем друг про дружку ведомо, и ему сделалось совсем грустно.

- Я не думал, что это вы, - невпопад обронил Куделин.

- Почему не думали? - осенила она Куделина добрым, располагающим взглядом много переживших карих глаз.

- Молодо выглядите... Если бы знал, - виновато улыбнулся Иван Алексеевич.

- Соврала, что мне шестьдесят, - Зоя Николаевна едва поспевала по раздрябшему проселку за легким на ногу Куделиным. - Сорок шесть - ненадежный возраст, а шестьдесят - все перебродило, устоялось, деваться, как говорится, некуда.

- Я тоже врун, - признался Куделин. - Не шестьдесят мне, а семьдесят два. Дочка у меня, видать, старше вас.

В калитку входили под хабалистым взглядом Баранихи, словно бы невзначай оказавшейся на своем крылечке и, должно быть, подивившейся, сколь знатная краля клюнула на Куделина.

- При-ве-ет, деду-уля! Тя-а-гу забыл у меня! Когда заберешь? - Бараниха помахала ручкой, заставляя Куделина скукожиться, ускорить шаг.

Войдя в дом, Зоя Николаевна разделась, по плечам ее заструились шикарные волосы, и обаяние, незакатившееся еще на излете женской красоты, осветило скучную устоявшуюся атмосферу куделинской избы.

- Примерно таким вас и представляла, - благочинно уселась в передней на диване Зоя Николаевна. - Правда, честно говоря, помоложе, но ничего, ничего... Мне, собственно, все равно где жить, лишь бы нравилось. А у вас мило, уютно. Я в деревне родилась - под Архангельском, огород у нас был, корова... Я все, все-е умею, - приговаривала, накладывая из чугунка дымящуюся перепревшую картошку.

Это ее «все равно, лишь бы» своей откровенностью малость покоробило Куделина, однако он словно бы не заметил неосторожно оброненные ею слова.

- Зря вы побоялись написать, что вам за семьдесят. Я бы все равно поехала, - продолжала она обезоруживать Куделина, когда они выпили по стопке. - Некуда мне деваться, Иван Алексеевич. Ни-кому мы, русские, в своей стране не нужны. Да и не наша теперь, страна-то...

- Эт, верно, - согласился Куделин. - А про возраст... Поправка Джексона, понимаете ли, - язык у Куделина размягчился, напряжение уходило из груди. - Знаете, что такое поправка Джексона?

- Не-а, - бойко ответила Зоя Николаевна. - Что такое болезнь Бехтерева, Паркинсона, синдром Дауна знаю - старческое, так сказать, слабоумие. А про Джексона - нет. Да и знать не хочу.

- Возраст, понятно, много значит. Я понимаю, - задумчиво произнес Куделин.

- Если про это, Иван Алексеевич, не страдайте. Это уже в прошлом, - продолжала Зоя Николаевна. - Мне пристань важнее. Я работать могу - в медпункте у вас или в Двинске, в больнице. Если не возражаете...

В это мгновение Куделин поймал себя на мысли, что, не дай Бог, с ним что случится, и она, незнакомая ему доселе, случайно, можно сказать, встретившаяся, останется здесь, в его доме, полновластной хозяйкой, а дети, которых он и без того не жаловал и имел вину перед ними, совсем перестанут приезжать в родной угол. Представить такое для него было невозможно, как и то, что эта городская холеная женщина станет вдруг кормить поросенка, скоблить полы, разносить навоз по огороду, копать картошку, делать все то, что надобно делать бабе в деревне. Но еще более невообразимо для него было то, что он, старпень, может быть нужным ей как мужчина. «Мне пристань важнее...» Эти слова Зои Николаевны окончательно выбили его из колеи.

- Вы как-то так... Еще не уговаривались будто...

- Понравилась я вам? - прямо глядя ему в глаза, спросила она. - Ну и берите!

- Не то слово, понимаете... Так оно вышло... Поправка Джексона, понимаете ли... Не знаю даже и как...

- Ну что вы с этой поправкой заладили? Внешне вы даже очень приятный мужчина, - успокоила его Зоя Николаевна.

Обед они завершили в обоюдном молчании, после чего гостья, помыв посуду, отправилась в баню. Куделин проводил ее и в предбаннике долго объяснял, из какого ведра и как надобно плескать на каменья, в каком тазу запаривать в кипятке веник. Потом, пока она мылась, он долго сидел в раздумьях, не зная, как поступить дальше. После всего того, что поведала она ему о своей жизни, отказать ей, милой, приятной, ради него приехавшей в Нивицы, было бы по-скотски; обнадежить согласием - невозможно. Это она сейчас на все готова, а дальше? Что с того, что обретет он ее, если не в состоянии он быть с ней на равных? Да и жить ему, может, осталось с пяток лет или того меньше, а она еще в расцвете...

Вернувшись из бани, Зоя Николаевна долго сушила распущенные волосы, расчесывала их большой синей расческой, и тут Куделин, наблюдавший за нею, сидя на стуле, собрался с духом:

- Понимаете ли, я взвесил и решил...

- Что я вам не пара, - грустно улыбнулась она в зеркало.

- Ну что-то в этом роде. Староват я, тяги нет...

- Да на черта мне ваша тяга-то! - воскликнула она. - Я не ради этого, Иван Алексеевич. Хотите хозяйкой вам буду? Еду готовить! Стирать! Огурцы выращивать! Все буду! Не гоните только... Некуда мне ехать!

Куделин уперся: сейчас или никогда! Если он смалодушничает и она останется, то все равно, все равно эта женщина не для него... Что на деревне скажут?! Дети - что?!

- Простите меня, Зоя Николаевна. Не обессудьте дурня старого... Зря с письмом-то. И вас взбаламутил вот... Зря... Переночуйте, а утром на автобус, я провожу...

- Эх, вы, руководитель-пенсионер, - холодно заметила она, встряхнув головой, от чего красивые волосы вновь разбежались по ее плечам, и, повернувшись, в упор посмотрела ему в глаза.

Куделин неожиданно открыл для себя, сколько много у нее на лице морщинок. Спасением для него был гул машины за окном, пьяненький голос Кузькина. Иван Алексеевич поднялся встречать гостя, но в голове закружилось, свет в глазах померк, и Куделин тихо опустился на пол.



...После поминок Любаша долго уговаривала Зою Николаевну, оказавшуюся ей ровесницей, остаться жить в доме, но безуспешно. Не могла Зоя Николаевна жить здесь с чувством вины за смерть Куделина. Если бы не их встреча, может, ничего трагического и не произошло бы с ним. Скорее всего...

Впрочем, история эта имела неожиданное продолжение. Спустя два года сын Ивана Алексеевича, генерал-майор Петр Куделин, потерявший в автокатастрофе жену, отыскал след Зои Николаевны, с которой познакомился на похоронах отца, вскоре сделал ей предложение, и она согласилась...

У жизни ко всему свои поправки.